Дьяков Игорь Викторович
РУССКОЕ ДЕЛО
За годы перестройки русских стало меньше на 8 миллионов.
Из газет
Более полувека назад была написана книга "Россия в концлагере". Иван Солоневич, столетие которого у нас никто не собирается отмечать ("не тот" эмигрант — не Бердяев, не Солженицын, а — опасный), писал именно обо всей России, а не об "архипелаге", и был прав. Многое ли изменилось с тех пор? С этими мыслями я приехал на древнюю ростово-суздальскую землю в марте 1991 года, когда "перестройка" уж совсем пошла демократическими метастазами разрухи и дефицита, забастовок и локальных кровопролитных войн.
...Анатолий Козлов, слесарь высшей квалификации, показывает великолепно изданную "Книжку покупателя" (тираж 1,6 млн. на гербовой бумаге, цена 20 копеек) — Здоровому мужику на месяц положено: 200 г масла сливочного, 250 г — растительного, 300 г печенья или пряников, 600 г макаронных изделий, на 300 рублей промтоваров. Каждая маломальская покупка, будь то сухой кисель или носки, отмечается в этой книжке продавцом, ставится дата покупки, И горькой иронией наполняется надпись на рублях и пятерках: "Государственные казначейские билеты... обязательны к приему на всей территории СССР во все платежи для всех учреждений, предприятии и лиц..." Анатолий Козлов, человек с золотыми руками, превративший свои пять соток в рай земной, унижен и оскорблен. Он-в концлагере, и считает, что это концлагерь не "исправительно-трудовой", а по уничтожению русского народа. Он показывает мне вырезку из московской газеты со статьей Галины Литвиновой: "...вымирание русских идет с таким ускорением, что скоро и ассимиляция не поможет скрыть убыль населения".
Николай Васильевич Трешневиков, крестьянин и плотник, недавно вышедший на пенсию, человек в высшей степени образованный: он успел до войны закончить всего два класса, и потому яд образован-щины не убил в нём природного здравого смысла. Николай Васильевич отлично помнит и сознаёт смысл целенаправленного удушения деревни. Запреты на косьбу и ограничения поголовья домашнего скота, закрытия школ и магазинов, людоедские "нормы" на медицинское обслуживание (сейчас один врач "положен" на 800 человек, а один фельдшер — на 150 голов скота). Он помнит горы хлеба на целине, помнит и то, как совсем недавно, в середине 70-х, спешили изо всех деревень занять очередь в заготконтору, чтобы сдать мясо по полтора рубля килограмм. Помнит, как, "выдавленный" налогами, уезжал последним из деревни Редкошево в поселок Борисоглебский, где теперь с тоскою посматривает из окна белокирпичного дома на мусорку под окном. Николай Васильевич если и обманывается, то несильно: сознает, что наступил новый, и, быть может, последний этап уничтожения крестьянства. Власть предержащие тщательно подготовили грядущую пытку голодом, и ныне заняты "раскачкой" гражданской войны.
— Не было жизни нормальной, — почти равнодушно произносит пожилой крестьянин. — И не дадут нам жить все эти ельцины-горбачевы. Народ отказывается держать скотину: комбикорма нет, хлеб — по карточкам, сухарей не насушишь вдоволь. За молоко корма выдавать перестали. Сдашь мясо — налоги дерут, да и деньги уже и по телевизору "деревянными" называют. А с чего бы? За нашим рублем — золото, алмазы, лес, нефть, прорва всего...
Правительство, которое по отношению к народу выполняет по большому счету функции надсмотрщика в сырьевой колонии Запада, держит, в свою очередь, в качестве надсмотрщиков самые разные структуры. И только ребенку, сумасшедшему или политизированному дегенерату неясно, что хаос наш в основе имеет искусно организованный саботаж. Политический флёр может быть самым разным: это как спорт, занимающий чуть ли не четверть ежедневных новостей. Спорт плюс политика плюс секс плюс масскультура плюс "нетрадиционные" методы психофашизма — это и ест формула психического подавления народа.
В обществе открыто делается ставка на зло, на худое в человеке. Раскрепощенная зависть — в разделении поколений, сословий, полов, национальностей. Поощряется животность, люди вгоняются в скотообразие — и талонами, и порнографией, низводящей человека До уровня насекомого. Тонко дискредитируется все, что может вернуть или сохранить человеческий облик. Страна и люди унижаются предательской внешней политикой, очернением истории. Каждое новое поколение "отсекается" от предыдущего, обвиняемого в грехах, содеянных непотопляемыми надсмотрщиками с благословения 'мировой закулисы".
А подавлять волю надо. По меньшей мере, по двум причинам: чтобы оправдать существование паразитарных структур и чтобы животворная традиция не помогла воспрять Руси, что, к перманентному ужасу мирового масонства и его партийных (всё равно какой политической партии) марионеток, всё ещё возможно.
— Кажут нам фермеров американских, — рассуждает Николай Васильевич, — а не говорят, что нету там ни райкомов, ни исполкомов. Вот бы их туда перенести... И через пяток лет мы будем решать, чего и почем и сколько продавить голодающей Америке...
В конце 90-го в районе 187 мужиков подали прошение на землю? Сейчас — больше полутысячи. Нет, не дают! Зато сколько жиреющих на бумагах "производителей" получает нынче зарплату только за то, что с упоением и холодным презрением к народу высчитывают нормы, занимаются распределением награбленных крох, время от времени вырабатывают стратегию, "как нам накормить народ", организуют саботаж и видимость хаоса, пытают тружеников ценами, следят за демографической картиной (как бы не улучшилась), отслеживают ростки духовного возрождения и инстинкта труда, чтобы выкорчевать их или заменить суррогатом. Традиция эта давняя, идущая со времен, когда сердца наших "Митрофанушек" стали принадлежать "короне французской". Холодное презрение к человеку труда, к русскому человеку в особенности (русские, как нация державная и наиболее уживчивая, внесли особый вклад в государственное созидание) чувствуется в речах, пространных законах, в писаных и неписаных инструкциях, имеющих хождение в коридорах власти. Невозможно представить себе, чтобы нынешние "райкомови-чи", арбатовы-заславские по душам поговорили бы, скажем, с дояркой или тем же Николаем Васильевичем: они "всего лишь" решают его судьбу и предписывают миллионам, как им жить. Но нельзя и помыслить, чтобы от взора верхних эшелонов власти, действующей как правильная масонская ложа (центр реальной власти — вне страны, его директивы превыше всего, цель — создание единого мирового правительства из элиты посвященных, разрушение христианской государственности, национального своеобразия во всех сферах...), ускользали жизненно важные "мелочи". Массовый, словно по команде, переход партийных работников в совместные предприятия и в стан "демократов" не отвлекает их от постоянного слежения за тем. чтобы реально не повышалась зарплата медицинских работников, чтобы русские женщины не хотели и не могли рожать, чтобы где-то и как-то не образовались слишком серьезные автономные существования.
Поэтому ни земли, ни свободы творчества мы в данных условиях не получим. Поэтому столь двойственно ощущение у тех, кто решается на фермерство: инстинкт труда толкает к самостоятельности, сознание того, что щедрые кредиты — это возможная удавка, того, что нет гарантий, что урожай и скотину не отнимут или не задавят налогами, заставляет ворочаться ночами. Горькая дума о том, что сомнения правомерны, вяло отгоняется. Но слишком двусмысленны законы, слишком чужды вершители судеб. И нет наказаний за неисполнение законов. Нет законов о геноциде, нет уголовной статьи о наказании за массовые отравления, за членство в тайных организациях. Политика государственной измены, национальной измены, поощряется и всячески проводится. Молча.
...В Борисоглебском районном центре есть древний монастырь, основанный по благословению Сергия Радонежского. Еще в XVII веке в нем была типография. Еще в 1929 году — монахи. Ныне он худо-бедно восстанавливается не без активнейшего участия Анатолия Грешневикова, сына Николая Васильевича, народного депутата РСФСР, 35-летнего журналиста, уроженца этих мест, одного из троих оставшихся в живых одноклассников (тринадцать погибли или умерли "по пьяни").
Рядом с монастырем — здание райкома-исполкома, трехэтажная коробка грязно-серого цвета. Оттуда делали все, чтобы монастырь превратился в руины и чтобы этому никто не помешал.
Что же между этими двумя "центрами" — "религиозного мракобесия" и "прогресса"?
Видеосалон, в котором, всем известно, крутят "порнуху", возник и существует с ведома и при поддержке "центра прогресса". Надо отдать должное его конкретным зачинателям: разочаровавшись в сомнительном промысле, они сейчас выращивают лук.
Что еще? Бюст Ленина, недавно поставленный за 12 тысяч рублей. В прошлом году кто-то отбил вождю нос — это стало предметом столь бурных обсуждений, что у многих возник недоуменный вопрос: что, "центр прогресса" — это обиталище языческих жрецов, камлающих у капища? Неужели бесстрастность обитателей серого здания может быть нарушена только повреждением идола, а уж никак не убогостью жизни, множащейся в вымороченной округе? Спасет ли такую партию декларированный патриотизм при полном отсутствии здорового национального эгоизма или явно взятое напрокат православие? Не принимают здесь и "демократов", узнавая в них тех же функционеров, грубо хамелеонствующих.
Я видел великолепные деревни — опустевшие в годы "перестройки". Слышал жалобный стон старой колхозницы: "Кусочек маслица не привезешь?.." Говорил с прокуренными и проматерившимися мужиками, трудягами, понимающими, что гласная, хотя и широкомасштабная, политическая трескотня призвана заглушить тяжкий стон терзаемого народа. И знают, знают они, кто — палачи.
Трешневиков пару лет назад зашел в пустую деревню и в одной из изб обнаружил... гроб на столе. Это последний земледелец, не пожелавший покидать родные места, сколотил его себе, да и лег в него перед самым концом. Он был еще теплый, когда будущий депутат с проклятиями, со слезами на глазах летел к поселку, не разбирая дороги.
...Нет на земле народа более угнетенного, чем русский. И это горе всех народов бывшей Российской империи, которые только и жили, и размножались, и росли культурно при русском правительстве. При самостоянии и державной гордости. Ныне жалкие фигляры без национальности говорят от имени народа, гибель которого они призваны обеспечить и "прикрыть", — "мировая закулиса" в своей давней зловещей игре против России и русских народов (от юкагиров до великороссов, от калмыков до эстляндцев) распечатала очередную колоду крапленых карт.
В этой колоде есть и черные, и красные масти. И как тут не посоветоваться с читателем: можно ли привлечь к ответственности Президента за оскорбление чести и достоинства поста Президента? Так извалять в грязи звание главы государства!.. Впрочем, без Ельцина, который для того и создан, Горбачев был бы лишен громоотвода в виде явно абсурдной "левизны", демонстрируемой Борисом Николаевичем.
Россия в концлагере... Вас шокирует это словосочетание? Но возьмем наугад лишь некоторые, ставшие привычными, приметы нашей жизни.
Красавицы, заносимые в каталоги шейхов, сдаваемые под благовидными предлогами в бордели почти на наших глазах. А мы не испытываем ничего, кроме жадного любопытства — "что им подари ли?"
Мальчишки, бросаемые в пекло искусственно раздуваемых распрей без права защищаться; бросаемые в лагеря по ничтожным поводам, в детдома, нищетой доведенные до лагерной кондиции.
Несчастные "несуны", которыми прикрывается тотальное ограбление страны, росчерком пера осуществляемое холеными дядями.
Удушение изобретательства, продажа (раздача) изобретений и мозгов (не пропагандой эмиграцией, а официально, через вузы), затем покупка своих же изобретений, но ТАМ запатентованных.
Медицинская помощь, слишком локальная, слишком смахивающая на циничное экспериментаторство.
Американские бройлеры, считающиеся на родине несъедобными. при сознательном подрыве птицеводства: гноимый ради импортных закупок хлеб: развал табачной, вино-водочной, легкой промышленности и автомобилестроения ради сбагривания залежалых товаров с Запада.
Поощрение преступности — ковка кадров "шестерок", "челкашей", нового люмпен-пролетариата, потенциальных палачей.
Промзоны, похожие на выгребные ямы и отстойники; выморочен-ные леса, протравленные поля, загубленные тромбами и вредными сбросами реки, — это ли не лагерные пейзажи?
Толчея за баландой в нескончаемых очередях; многократная и изнуряющая регистрация по поводу и без повода — бюрократические пытки в собесах, жэках и прочем.
Пропорции квартир — гнетущие, контуры домов — подавляющие своей унылостью, не говоря о хибарах, цистернах, бараках, в которых живут миллионы. В то же время — архитектурные монстры административных зданий, "центров культуры", несовместные с нормальной психикой.
Абсурдная система школьного и высшего образования, созданная для того, чтоб "меньше понимали", чтобы не выросла национальная элита, способная жить и работать на благо своего народа, способная защитить его от порабощения и геноцида.
Западомания. слишком смахивающая на приручение; языки, преподаваемые за редким исключением на заведомо низком уровне, достаточном лишь для того, чтобы понимали примитивные команды "хозяев". Западомания на фоне готовности раздать страну кусками, на фоне легкости, с какою преступаются внешнеполитические интересы страны.
И, конечно, "увод" из-под ног сырья. Стали и чугуна, леса и нефти, золота и бриллиантов — с помощью подавления собственных технологий добычи и обработки... Довольно? Довольно.
Россия в концлагере... "Мировое сообщество" ее, что называется, в упор не видит. Это естественно: оно-то руками "шестерок" и убивало Россию в 1905, 1917, 1921, 1933, 1941 годах, пытается добить сегодня.
98 процентов населения СССР живут за чертой бедности, получая меньше 1000 долларов в год (в среднем 180). Где "положенная" тревога и помощь ООН? Где осуждение правительства, бойкот со стороны радетелей всемирной справедливости? Нет и быть не может. ООН — видимая часть давно действующего мирового правительства, чьи клыки только-только обнажаются. Там прекрасно осведомлены о нашем положении, в которое мы, ослепшие к 1917-му году, и попали, подталкиваемые транснациональным поводырем. Там скорее будут обсуждать проблему строительства ватерклозетов в Бурунди, нежели геноцид против русского народа в конце XX века.
В отличие от "демократоидов", там знают истинную цену нашего рубля, нашей одаренности, знают наши потенциальные возможности, использовать которые нам изо всех сил не дают. Знают и подлинный смысл иностранной помощи "полуголодному советскому населению" — за наш же счет.
...По крепкому насту, по широкому полю шел я к дому своего друга Володи Мартышина, съехавшего из Москвы с женою и тремя детьми и поселившегося в деревне. На задней стороне дома на солнышке грелась коза, россыпью лежали недавно распиленные порубленные дрова. Дом-красавец жил новой жизнью. Некогда он принадлежал "кулаку", сгинувшему в Сибири. Потом здесь был магазин, потом — детский сад. Двенадцать последних лет дом пустовал и разрушался. Приехал Мартышин, не вынеся здоровой крестьянской душой московский духовный смрад, и с помощью отца возвел за лето три печи в изразцах, камин, все восстановил. Только обои по сей день отклеиваются — отсырел дом за годы бесхозности.
По комнатам, уставленным книгами, бегала беленькая козочка, норовила запрыгнуть на руки, как котенок, тыкалась везде мягкими, невидными еще рожками. Татьяна, хозяйка, который день не выходила из дому — болела, но присутствия духа не теряла: жизнь не труднее, чем в Москве, где жили в проходной комнате впятером. Разве что стиральной машины нет — без нее тяжко.
— Не представляю, — говорит Татьяна, — каково сейчас молодым семьям! Все устроилось так, что человеку не только жениться — и родиться, и помирать невозможно!
Володи дома не было, пошел я в соседнюю деревню, в школу, где он устроился учителем истории и литературы, хотя ему как непрописанному (!) не могут платить сполна — одна из многочисленных реальных уловок сторонников мифических общечеловеческих ценностей. Мартышин мог бы взять и другие предметы в придачу — учителей не хватает. Что там учителей! Ему и председателем колхоза предлагали, гуманитарию: все в развале.
Школа в Ивановском, бывшем волостном центре, основана больше ста лет назад. Остатки "проклятого царизма" — руины двух храмов, крестьянские надгробья на погосте, могучие избы из бревен такого качества, которое теперь явно недостижимо. И — школа, правда, подновленная. Таких "остатков" в Борисоглебском районе, кстати, сотни. Величественная действующая церковь в Павловом Селе (была там и школа, и магазин, — все "выдавили"); шереметев-ская усадьба в Вощажникове (при "проклятом" было шесть мануфактур, ныне — загибающийся совхоз) — дорога булыжная, устроенная двести лет назад, по сей день "работает". И избы, избы-корабли, обеспечивавшие автономное существование, совершенно нестерпимое для власти пламенных революционеров. Села, основанные еще в XII-XIII веках, дававшие ратников на Куликово поле, вплоть до последней войны, а теперь — руины, старушки, руины...
Выйдет какая-нибудь 90-летняя слепая бабка на весенние гряды, умными помнящими руками возделает свою немудреную плантацию в воспоминание о ростовских знаменитых огородниках и о хлебе насущном, прислушается полуглухим ухом своим к шумам века — и снова в избу, к печке. А из шумов самые громкие — мопед-ные-мотоциклетные. Это молодежь в видеосалон летит-гремит, облепленная "лейблами". Летит мимо изб, которые почти ненавидит, мимо пустующих полей, которые почти постылы, мимо покрытых лаком каменных Красных Шапочек (40 тысяч рублей штука) и дебильных мишек (60 тысяч рублей). Вот и связь времен...
Ивановское помнит, как ВСЕ ЭТО начиналось. И колокола сбивали. И "кулаков" на чистую воду выводили. И с красными знаменами у погоста "первомаили".
И ВСЕ ЭТО хоть и слабее, но длится. В соседней деревне еще один москвич поселился. И вскоре пошли жалобы письменные: почему свет ночами долго горит, почему встает поздно, за водой не вовремя ходит? Находятся те, кто злорадствует, что-де москвич пусть без талонов покрутится. За Попова Гаврилу мстят. А поджигателям того и надо: нашу нутряную неизжитую гнусь мобилизовать для очередной усобицы. В Борисоглебском пятерым солдатам коробки спичек без талонов не выдали: не положено. А с друтой стороны — выдашь, продавщицу свои же заклюют: не положено ж?! Так нас и расщепляют.
И дело в целом-то не в национальности — в человеках. Потому с подозрением относишься и к распаляемому кое-кем антисемитизму, и к русофобии, теми же руками пестуемой. А кто поднял вопрос о целостности Союза в мирное время, да еще перед посевной, объявил референдум? Зачем, ведь исход ясен? Чтобы трактовать ею как всенародный призыв к партии: спаси!
— Свиньи давят поросят, — печально говорит Мартышин. — Народ стоит в очереди за поросятами, а дежурить у свиноматок некому, вот и выбрасывают каждый день дохленьких десятками...
Я застал его в школе за деланием стенгазеты, но больше всего его волновали поросята. А действительно, не важнее ли заинтересовать скотников и обеспечить жизнь поросяткам, нежели гундеть о всяких "измах", следить за "борьбой" Ельцин-Горбачев? Как бы улучшилась наша жизнь, если бы те тысячи, если не десятки тысяч парламентариев отправились дежурить к свиноматкам своих краев?! Мечты, мечты...
Одноэтажная школа была тиха. В просторной рекреации стояли гимнастический конь, бревно, брусья. Стены были оформлены "должным образом": гигантский рисованный портрет Ленина, набор красочных открыток "Жизнь Ленина".
— Это присылают? — спросил я, разглядывая ядовитый и по краскам, и по сути лубок.
— Присылают, — ответил Володя кисло, почесав всклокоченную черную бороду. — А я, знаешь, как-то и не замечаю... Впрочем, тут есть кое-что более интересное.
Он подвел меня к шкафам, стоявшим в той же рекреации. Они были набиты книгами: хрестоматия, "Чтения", учебники. Мы наугад полистали. Если Пушкин, то не "Отцы пустынники...", а "Сказка о попе и его работнике Балде". Если Чехов, то "Палата № 6", если Лермонтов, то "Демон". Если история — то львиная доля — "после 17-го".
— Все по-прежнему? — полуспросил я, отмечая про себя годы выпуска — 89-й, 90-й...
— И везде картинки и рассказы о Ленине...
А вокруг — неописуемая красота дворцов, храмов, изб, хотя и полуразрушенная, но величественная, но родная. В монастыре всем даже снаружи видны настоящие цепи преподобного Иринарха, русского святого, перед которым не смог не преклонить колена идущий на Москву католик Сапега. Прялки, колокола, самовары, наличники, дворы, коньки, всё — жизнь, всё — своё, родное. Всё тихо ликует в своей нетленной самобытности, и если и умирает, то с достоинством, которое само по себе поучительно.
Здесь строили печи уникальной архитектуры. Изготавливали всемирно известную финифть, чудесные изразцы. Выращивали такие овощи и столько, что крепостные крестьяне порой ворочали сотнями тысяч, в то время как их владельцы протирали штаны в чиновном Петербурге, похаживая в "модные" масонские ложи и почитывая "демократические" журнальчики, убивавшие мозг и душу.
Даже нестарые люди помнят, сколь многочисленны были стала черно-пестрых коров, романовских овец, сколь грибными — леса, потому что в лесах — косили. А запретили косить — всё и заросло, и грибов по сравнению с прежним временем — кот наплакал.
И вместо всего этого, вместо тысячелетней истории (в этих краях жили финно-уторские племена, не дай Бог прослышат — вернутся и потребуют суверенитета), вместо богатства — искусственная нищета. Талоны. Пьянство. Ругань. Запустение.
— Я и стараюсь, — говорит Мартышин, — чтобы поняли ребятишки, что у них, кроме пиписки, есть еще органы, а то ведь идеология перестройки не признает остальных органов, в том числе и голову на плечах...
С его энергией действительно можно спасти хотя бы несколько детских душ. Зашли в закуток, — фотолаборатория.
— А там, — указал на железную дверцу под замком, — игры, компьютеры. Только никому ни до чего нет дела. Приходят учителями 20-летние девчонки, сами недавние школьницы, уже "пере-строечные".
Действительно, подумалось мне, тем, кому в 1985-м было десять, — уже шестнадцать, кому было пятнадцать — уже двадцать один. Целое поколение выросло в зловонной атмосфере плюрализма, то есть относительности Добра и Зла, вседозволенности, ломки традиционных представлений о чести, порядочности, достоинстве. Бедные наши младшие братья-сестры!
Но не все. Те, кто инстинктивно потянулся к микроскопическому в общем потоке плюрализма добру, жадно за него "ухватился". Володя рассказал, как старшеклассники зачитывались Евангелием, как мальчишки, до того, кроме драк, ничего не знавшие, потянулись ча москвичами-переселенцами, начавшими обучать фотографии и боксу, танцам и песням, как упоенно ставили маленькие спектакли, праздновали Рождество и Масленицу. Даже в Москве, этом новом Вавилоне, сколько юных лиц видишь на концертах духовной музыки, на крестных ходах. На одном из них, кстати, у часовни, поставленной в преддверии воссоздания храма Казанской Богоматери на Красной площади, было много, много юных — не озлобленных, но просветленных, воспринявших сокрытую боль Отечества, скорбь Отечества, воспламененных надеждой на истинное его возрождение. И если нам, тридцатилетним, не говоря уж о более серьезных "возрастах", приходилось продираться сквозь обветшавшие, но многочисленные декорации то "ужасов", то "радостей" к подлинным радостям и ужасам, то оолее молодые, ведомые инстинктивной прозорливостью, в ком она хоть в малой мере сохранилась, — шли более короткими путями.
...Стенгазету доделывали дома, пройдя отмеченный вешками путь через поле. Дети Мартышина лазали по полу, высунув старательно языки и сталкиваясь лбами с деревенскими мальчишками, только что освоившими печатную машинку. Козочка норовила внести свою лепту, ее отгоняли, но не доглядели, как слопала она фотографию. Глядя на эту мирную картину, не хотелось думать о неприятном, но радиоприемник взахлеб вещал о ратификации договора с Германией, а из окна видна была ржавая звездочка на одном из домов напротив: это значит, с войны сюда не вернулся солдат, погибший за Россию, которую нынче с восторгом распродают ее новые хозяева.
— Стараюсь переводить уроки на "мирные" рельсы. — говорит Мартышин, провожая меня на автобус Углич — Ростов Великий.
— А то что ни стих — борьба, смерть, безумие, что ни герой исторический — то Разин или Пугачев, бойня, виселицы. О созидании так мало...
— А что делать с "после семнадцатого"? — спросил я.
— Здравый смысл если пробудился — сами ко всему приходят.
— К чему, например?
— Тогда расшибли Россию ради светлого будущего всего человечества, теперь — точно так же — ради общечеловеческих ценностей, общеевропейского дома, нового мышления, всемирной перестройки. Цена — Россия. Их жизни. И наши... Так что изучать историю можно, в окно глядючи да в "ящик", которого у меня, слава Богу, нету.
Да, но главное, по-моему, в том, насколько даем мы распуститься злому внутри нас. Чем его больше, тем легче и быстрее сбить нас с панталыку, стравить, обескровить. Рецепты того, как этого достичь, выработаны давно. На этот счет мы изучены и исчислены врагами России и русского народа. Заклятыми, непримиримыми, расчетливыми врагами.
А записные политики, политологи, экономисты и прочее, выпятив презрительно губу в своем "народном депутатстве", тщательно блюдут эти рабовладельческие "заповеди", прекрасно понимая, что если в стране будут проводить политику в соответствии с интересами Толи Козлова и Николая Васильевича Грешневикова, Мартышина и его и крестьянских детей, — им, этим кичливым, сознательным и бессознательным марионеткам "мировой эакулисы", будет нечего делать. А так как они уже многое натворили, то придется и ответ держать. Не в стиле "перестройки" — номенклатурно перемещаясь или отделавшись неясными укорами "президента", а по-настоящему.
Дальнейшее продолжение парламентских бдений есть живейшее доказательство абсолютной неприемлемости парламентской системы на русской почве. Дальнейшая "суверенизация" есть доказательство абсолютной необходимости единой и неделимой державы. Дальнейшее следование желаниям "мирового сообщества", верховенство его законов над национальными — есть непреложный признак национального предательства в особо крупных размерах. Борьба за власть, актеры-министры, журналисты-депутаты, академики-разрушители, _ все это свидетельство необходимости сословно-профессионального представительства в крупном едином совещательном органе при подлинном главе государства...
Эх, закрыть бы страну на ремонт, да без помех взяться за дело созидания, за РУССКОЕ ДЕЛО. Не дают! И не дадут, пока не перестанем по-дикарски прикупаться на все, что обладает политическим внешним блеском.
...Ехал в ночном автобусе, и почему-то вспомнилось начало "перестройки". Что осталось из обещаний горбачевых-ельциных устроить в стране "сладкую жизнь"? Увы, вспомнить нечего. Жаль надеявшихся, ожидавших "благ", несмотря на духовную гиблость "отцов народа".
"Лиазик" ни шатко ни валко ехал по черному асфальту, темный лес обступал дорогу, плавно изгибавшуюся. В просветах виднелись деревеньки — вблизи и вдали, на пригорках. Остовы храмов едва выделялись на фоне дальних полей. Но вскоре совсем стемнело. И ночь наполнилась напряженной мыслью, воплощавшейся едва ли не в отчетливые формулы. Тысячи и тысячи русских хлебопашцев холили эту землю. Поколения за поколениями молились в этих храмах, рождаясь, живя и умирая не в какой-то географической точке, не в России даже, — во Вселенной. И не кратким веком человечьим жили они. Вечностью.
— Снится: река кровью плывет, берега костьми сложены, а моста нету...
— А мой сон такой: коршун ширяет великий, ширяет и низится. И чем коршун ниже, тем росту в нем больше. И станет коршун как туча, и вдруг небо всё застит, на крылах замрет, — и камнем на меня...
— А у меня сон с одним началом и до единого конца: поле колосится, ни облака, как вдруг черная туча грачей саранчою на колос села, до самой земли взялась, и заместо поля золотого — черная грачья сила...
— А я будто мальчонок с товарищами в школу пришел. А в школе немец учит по-иностранному. И что мы не так, все он в книжку записывает, а за школой пулеметом наказывают за ошибочки И во всем сне словечка русского не слыхать — только речь его немецкая, Да за школою та-та-та-та...
Сны предков наших: что ни поколение — мука мученическая. Уж ладно мы, полу-молодые: без войны да в сытости какой-никакой прожили. А старикам за что в который раз лихо испытывать? А детскам нашим? Нет, длится пытка, и на них её хватит. И гуляет на весь свет сытая наглая Америка, сжирает эта двадцатая часть человечества чуть не половину мировых ресурсов, пакостит на 70 процентов среду земного общего обитания и малейшее ущемление аппетита своего принимает как страшную опасность. И ненавидит всем своим ростовщическим умом, пластиковой душой своею тех, кто смеет желать жить, кто не позволяет грабить свои земные богатства.
Адвокатская изворотливость "мировой закулисы" непримирима к "восточной схизме", все еще растворенной в народе нашем. Хочется, чтобы всё покупалось-про давалось, иначе не понять ростовщику другой жизни, становится она враждебной ему, ускользает от цепких лапок его. Уж целыми народами люди согласились "быть как все", надев футляр "цивилизации". Уже чуть ли не везде "общечеловеческими ценностями" попрана совесть, а интересы желудка возведены в наивысшую ценность. И Европа согнулась под прессом тотальной унификации, загнана вглубь свою "самость". А Россия все еще смеет помнить себя, исконную. Смеют курить на тесных кухнях, смеют невидящим взглядом вглядываться в прошлое и будущее остатние мужики, терзаемые мыслью о поруганном Отечестве, болящие болями Родины.
Талонами их, дефицитом искусственным, рублем, обессмысливающим труд! Нет, и малым довольствуются, дурни, и нейдет из головы великая Русская держава, выбиваемая из-под ног.
Водкой их, пещерным уровнем медицины, выхлопными неочищенными газами, ядовитыми удобрениями, радиацией без права иметь счетчики Гейгера, тушенкой списанной, да лбами, лбами стукнуть! — пыхтит, старается "мировое сообщество", ищет и находит исполнителей сатанинских своих планов.
То и дело раздаются с концлагерных вышек предупредительные очереди, то и дело мордуют надсмотрщики изможденных людей идеологической дубинкой со свинцовой головой вождя на конце. Уходят, побитые, зализывают раны, но в глазах — непреклонность, и давно поняли каратели, что только смерть окончательно сломает этих людей. Духовная смерть через не-дачу воздуха России, через потчевание ядом утопизма в ярких западных обертках.
Но единственное государство в мире, задуманное и осуществленное на понятии совести, понятии, не имеющем аналогов в других языках, продолжает существовать в душе русского человека.
Более того: вызвать ностальгическое уважительное сочувствие v умных представителей других народов бывшей России.
Более того: воспоминание о нем все живее в новых поколениях. Старые люди, помнящие дореволюционное время, со смешанным чувством страха, смущения, осуждением и гордостью глядят на внуков-правнуков, духовно выпрямляющихся при мысли о родине, еще не порабощенной. И — чудо! — "вспоминания" внуков-правнуков более живы и осознанны, нежели воспоминания стариков, окрашенные долгой духовной согбенностью да мифами о царской России, плодившимися из-под пера известных писателей. Писателей, выполнявших "социальный заказ" разрушителей, поощряемых постольку, поскольку они соответствовали требованиям ' 'демократического диктата". "Спеклись" тогда в отчужденности от России, подогреваемой французскими гувернерами, немецкими профессорами и английской разведкой, ее высшие круги, промасоненное дворянство, "демократические" разрушители. И ныне их последователи готовы в любой момент искать Всечеловека.
Но, "задыхаясь" в атмосфере "национальной ограниченности" размером в шестую часть света и в тысячелетия, они в иных землях встречают британца или поляка, немца или испанца, мертвой хваткой держащихся за национальную идею. "Общие рынки" — они ведь только рынки. Да, все они унифицированы, во всяком случае, движутся по этому пути, но не по своей воле. Да, они в отличие от нас гораздо дальше отброшены от национальной государственности — потому тамошний концлагерь внешне разительно отличается от нашего.
Но одно дело, что лепечут парламентарии и насквозь продажные СМИ, коим отведена роль мирового связного, "лепящего" образ народов и событий по заданным клише; а другое дело, о чем снова говорят в пивных Мюнхена, на кухнях Марселя или в горах Пиренеев. Народы бесправны: демократии есть наибольшая свобода манипуляций. Высшая форма правления для России... непроизносима, и оклеветана именно потому, что является наилучшей для ее народов, которые поймут это, как только достаточно хорошо подумают и будут Достаточно информированы.
Но все это останется экзотическими умствованиями, пока не будет осознан основной закон любого концлагеря: духовное порабощение. Сбить высокий строй души и мысли удалось и удается — вот в чем горе и ужас, и погибель полная.
• -.Вслушиваюсь в голоса, живущие над погостами.
— Охохонюшки-хо-хо! Повыбирали больших людей, образованных, на все страны известные люди. А наш-то мужик: сам и дороги торит, и землю строит, и суд чинит. Один за всё правительство отвечает...
— Слышать противно, как лодыри теперь рассуждать приучились. Коли добёр, так, по себе судья, работу похерит вовсе; а коли зол, так кого-нито в палачи произведет, а сам глаза заплющит да на бархатах новых и разоспится.
— Из простых многие теперь в лодыри подадутся. Особенно, которые говорить горазды. Языку работа минуточка, а в одну такую минуточку на всю жизнь руки нежнеют...
— Я думаю, обидят нас. За себя постоять мы только сгоряча умеем...
— Как бы туману не напустили...
Как станет топор, Словно девица, добёр, — Не ждать с того топора Ни работы, ни добра...
Слышишь и не знаешь, то ли покойники перекликаются, то ли живые. А и днем-то иной раз такие пустые глаза встретишь, что ясно: одна оболочка человеческая существует — уснули и душа, и разум.
Долгая дорога. Молчит водитель почти неподвижно — только вымпел треугольный болтается, кисточкой "разметая" дорогу, освещенную фарами. Темно снаружи, темно внутри.
Оглядываюсь. Сидят порознь трое мужчин, каждый свою думу думает. Лица не видны, только силуэты.
— Господа! — произносит вдруг статный бородач на заднем сиденье. — Я вынужден предостеречь соотечественников от создания собственного культа...
Вглядываюсь: придерживает правую руку... В белом мундире... Лица не разобрать, но лоб высок, лысина... Пятно темное на груди... Нет, не может быть!..
— Думский путь оказался гибельным для России. Я не сделал того, что был обязан сделать как подданный своего государя, как православный человек, как премьер-министр... Столыпин!
"Доизучался", — мелькнула мысль.
— И "левая", и "правая" оказались нераздельным разрушительным целым, направленным против державных основ Святой Руси. Яд либерализма, видимо, проник во все поры государства и достиг престола. Моё правительство несёт ответственность за потакание революции, как это не может показаться странным в моих устах.
Бездействие — самый тяжкий, свинцовый грех правительства, если оно не игрушка в чужих руках. Если игрушка — это всего лишь государственная измена. Моей ошибкой было противодействие восстановлению патриаршества, сохранение синода. Государь ещё в 1905 году предлагал Себя в патриархи — этого, мягко говоря, не оценили. Государь исполнил свой долг до конца: Россия потеряла почти всё, но нравственный идеал её в лице Государя остался незапятнанным. И страшно подумать: ведь выстрел Богрова мог тогда, в киевском театре, оборвать Его жизнь. Я же расплатился за нагромождение разгильдяйства и предательства, которое обязан был расчистить... Ещё раз повторяю, господа: не совершайте ошибок, создавая идолов из людей, действием или бездействием своим приближавших гибель России...
Твердый ровный голос умолк. Видно было, как величавая фигура говорившего подалась назад с видимым облегчением от высказанное -ти.
Молчание прервал другой голос. Кавказский акцент, усиленный волнением и подчеркнутой взвешенностью каждого слова, не оставлял никаких сомнений в личности задумчиво сидевшего на сиденье, расположенном сразу за водительской кабиной...
— Я каяться не буду: имя и дело Сталина так изгажено, что мне впору претендовать на титул мученика всесоветского. Скажу правду — никто не поймет, совру — верить не станут. Что можно добавить? История России до 1917 года, её тайные пружины — это одна цепочка. История после 1917-го — другая. И они лишь частично едины... То, куда идёт дело, я понял задолго до революции. Режим прогнил. На смену ему плыли пароходами из Америки, ехали в пломбированных вагонах через Германию. Погром был уже неизбежен, потому что — ритуален. Пришлось вооружиться всем демагогическим набором и стать завзятым талмудистом, чтобы не быть "белой вороной". Тайные пружины истории России после 1917-го ещё не начали обнажаться: вы не выпросите доступа к архивам Сталина! Но относительной полноты власти я достиг в 1934 году. Дальше были краткие периоды, пока меня не ликвидировали за "антисемитизм". Страшны тайны войны и революции, второй войны и "сталинских" репрессий... Но кто мне поверит? Передайте привет тем, кто меня помнит лично. С кем мы вершили государственные дела. Мужчинам передайте, а не тем слюнявым фиглярам, которые устроили шабаш на теле "сталинской империи". Праху не больно: пусть попирают ногами. История еще не написана, не рассказана. Суд ее только начинается, и пусть он будет объективным. Пусть помнят и "злодея", и "вождя". Пусть помнят полупустую Москву с бежавшим правительством, с райкомами, устланными "периной" из изорванных партбилетов. Пусть помнят крестный ход вокруг Кремля в декабре сорок первого, тысячи восстановленных после войны храмов десятки тысяч разоблаченных спекулянтов на крови — кто погибал а кто и наживался, и теперь мстят. Пусть помнят изгнанных мною хаммеров и возвращенных из лагерей офицеров русской армии Пусть всё вспомнят и ничего больше не забывают.
И пусть откроют мои архивы!..
Говоривший умолк и поднес ко рту трубку. "Закурит? Чиркнет спичкой — и увижу лицо?" Нет, не закурил.
И настала очередь третьего, сидевшего за спиной.
— Что ж, господа, позвольте не представиться! Вы — из прошлого, я — из вероятного будущего. Пресса станет величать меня "русским Пиночетом", а по мне — назови хоть горшком... — "Русский Пиночет" усмехнулся простодушно и жестом дал понять, что разглядеть его лицо не удастся.
— Постылая идеология и символика агонизируют. Но духовная ткань крепнет. Мы вспомним законы Российской Империи в приложении к новым условиям. По совести решим, что оставить, что добавить. Но без благодати любые законы — пыль. Русь Святая или оживёт, или не оживёт. Оживёт предстательством перед небесным престолом миллионов мучеников и новомучеников всероссийских; не оживёт — по нашему упорствованию во грехе, по нашему попустительству силам зла. Возрождение России будет означать духовное обновление всего мира. Конец России — конец его. Это понимают и там, но немногие светлые головы, не имеющие ни тиражей, ни эфирного времени.
Мы не станем топтать наше прошлое, выстреливать чьи-то останки в стратосферу. Наше дело — созидание, но и расчистка авгиевых конюшен. Дело это веселое и посильное. Хотя и не беспроигрышное. А, будет на то воля Божья, умрём — не в борьбе за какое-то "это", а за Родину. Мы — счастливые люди: нам идеала придумывать не надо. Только фальшивки отбросить, да вспомнить подлинный!..
Странная, бодрая речь эта произвела на меня наибольшее впечатление, и, выходя из автобуса, я еще раз взглянул на три неподвижные фигуры: причудливый абрис истории века со вполне понятной незаконченностью-недоговоренностью. Долго смотрел я на удаляющиеся огоньки задних фар, представляя, каков будет дальнейший маршрут. И пульсировало вместе с током крови в жилах:
Эти бедные селенья, Эта скуцная природа, — Край родной долготерпенья, Край ты русского народа!
' Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,. Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной...
Но литературные красоты, но убеждение в том, что нынче нужно и должно писать, рассчитывать на желательную действенность, — не наивность ли? Не самообман ли? Ведь внутрь, в наше же сознание "вмонтированы" концлагерными врачами-"идеологами" некие датчики, воздействуя на которые в нас создаётся иллюзия нормальности нашей жизни. Не маскирует ли невольно и пишущий, в том числе и эти строки, не маскирует ли главное: планомерное истребление народа, лютую, необъявленную войну против него?
Наши проклятия не доносятся до власти. К нашим воплям, а тем более "предложениям", она равнодушна. И эта бесстрастность с точки зрения масонерии — их главное достоинство. Будем прорастать, как трава сквозь асфальт, — ничего более не остается. Будем защищаться и защищать наших детей, наше прошлое, настоящее и будущее. Как? По обстоятельствам действия.
Мы цепляемся за жизнь, слишком легко принимая условия "игры". Как мышки, вновь и вновь верящие в то, что кот "умер", Петухи кукарекают на балконах, огурцы растут на подоконниках, все это понятно и важно, но этого недостаточно. Потребны гражданские усилия, хоть немного, но выходящие за сферы личной пользы.
Сотни тысяч детей не рождаются — по нашей вине.
Сотни тысяч умирают — по нашей вине.
Родившиеся и чуть подросшие играют "в очереди" — по нашей вине.
Разбитый параличом ветеран (в отсутствие выбивающейся из сил в поисках необходимого дочери) подползает к окну и бросается с девятого этажа — по нашей вине.
Раскупаются лживые газеты, множится рознь — по нашей вине.
Грабят нас все, кому ни лень, а мы втайне завидуем, что "непричастны", жмем руки подлецам, голосуем за прожженных демократов, рады "разрядиться" и ужалить ближнего, "откупаемся" от собственных детей, послушно скупаем то, что "выбросят" регулирующие "рынок", и нередко тут же перепродаем втридорога, чтобы в другой раз быть обобранными на ином... И все — под ненавидяще-ледяными взглядами надсмотрщиков, под ухмылки расположившихся на вышках "доброжелателей". Не до "подкопов". Не до самозащиты. Наша вина.
...Вернулся из командировки — на руке у жены шариковой ручкой вдавлено-вписано: "1612".
Номер очереди на распродаже.
Год ополчения Минина и Пожарского.
Март 1991 года.