ВТОР
1 января 1998
года в глупой драке, первой лет за двадцать, мне выбили зуб. И, хотя выпал он
через пять месяцев, дурные предчувствия меня не покидали, сколько я ни пытался
над ними смеяться и их отгонять.
31 мая отметили последний день рождения отца.
Через две недели
мне исполнялось сорок. Настроение было мерзкое. Слова одного из друзей о том,
что таинство перехода в другой возраст - дело интимное, - вполне совпадали со
скрежетом, стоявшим в душе. Семья была в деревне, и родители приехали в Москву,
чтобы я их отвез туда. Съели по помидорчику и яйцу, и тронулись. Моя старая
«шестерка» перегревалась и потому мы время от времени останавливались. У
Тарбеева озера отлили бензина голосовавшим мужикам. Во время вынужденных
остановок отец был, как часто в последнее время, каким-то
безнадежно-растерянным. Всякую мелочь воспринимал слишком эмоционально и
нередко - чуть ли не как трагедию. Мне было и жаль его, и, грешен, это бессилие
меня раздражало.
Когда увидели
старшего сына - всего в ветрянке, - стало ясно, что в Крым, куда
собирались, мы не поедем, - неизбежно
заразится и младший сын. Какое счастье, что мы не оказались в Крыму!
Худющий,
длинный, весь покрытый зеленкой, старший лежал у вентилятора, - стояла стойкая
жара. Младший, Лешка, его развлекал, весело ожидая, когда сам заразится. Мать
долго разговаривала с Колькой. Обоим было интересно. Отец чувствовал себя
неприкаянно.
Вечером пришли
гости - местные и московские. Один из
последних, интеллектуал, намертво поселившийся в деревне, был в ударе: говорил
мало, но удивительно точно.
Отец по большей
части молчал. Мальчишеская привычка быть в центре внимания стола в моменты,
когда это было почему-либо невозможно, заставляла его впадать в апатию. Но на
этот раз он много смеялся. Матери, ревностно и всю жизнь следившей за мелкими
деталями застольной иерархии, шепнул: «Но это не тот уровень...»
Да, сразу по
приезде отправились на речку у бензоколонки, на двух машинах. Пили пиво и
радостно плескались в виду Борисоглебского монастыря. Душа радовалась при виде родителей. Чудесный
момент! Отец прыгал, как мяч, и радовался, как ребенок. Бог мой! Ему оставалось
жить всего две недели.
На другой день в
ударе был отец, - освоился. Шутил, отпускал стихотворные тосты. Все, кто слушал
его впервые, умилялись и искренне хохотали. Видимо, он снова на какой-то миг
почувствовал себя «на коне». Забыл об обидном и несправедливом увольнении, о
несуразной работе последних месяцев, о своей «колотушке» (дежурствах на
военторговских дачах).
Вечером поехали
было на то же место к реке. Но у меня отлетело заднее колесо (лопнул, как
оказалось позже, подшипник). Это здорово напугало непривычных к
автоприключениям родителей, и снова чувство подавленности овладело отцом.
Кое-как
подчинились, и черепашьим темпом
отправились в деревню. Но колесо отвалилось снова. Барабан нашли в луже
с помощью коровы, которая уставилась в эту диковинную штуку.
За столом я
успел сказать родителям, что, помимо нас, у них есть еще трое детей, а у меня -
трое названых братьев...
При всем внешнем
благоутробии ощущение тоскливой тревоги не покидало...
31 мая в
«Вот помру -
успокоюсь», - проскочило у него.
«И помрешь, - в
сердцах ответил я, - и я помру, и все мы...»
И пролепетал
что-то о проклятом атеистическом воспитании, из-за которого в нас вселился
кроличий страх смерти, делающий нас трусами, обессилившими от ужаса.
Светило солнце. Городок с уймой
старых знакомцев цвел и пах. Мы стояли в дубовой аллее, посаженной нашим 9 «Б»
четверть века уже назад... «Смотря
на что обращать внимание. Есть чудовище режима, но есть и семья...» Впрочем, я
хоть и говорил все это, сам-то был в огромной степени копия отца. Он же, умный
человек, понимал, что именно я должен говорить, и то, что с ним происходит. Он
или не мог, или не хотел, или после смерти своего старинного друга не знал, с кем делиться трезво-критическим
взглядом на себя со стороны. Я, сын, на эту роль, видимо, не годился по
большому счету. Тяжелая невысказанность угнетала его. И она стала вопиюще
очевидной в последних видеокадрах в его жизни, случайно отснятых в конце марта.
Одиночество
человека ранимого среди массы знакомцев, способных видеть в нем только шутника
и балагура. Одиночество человека, в свое время насильно поставленного в колею
безбожия.
Впервые остро
ощутил я богооставленность всего «городковского» сообщества. Дух растерянности
перед жизнью, сломленный дух увидевших перед собой холодную бездну
позавчерашних курсантов, вчерашних офицеров и их, некогда гордых собою, жен, -
казалось, витал и над уютным пятиэтажным городком, и над окружавшим его хаосом
дач и садовых домиков, и даже на кладбище, концентрически растущем неподалеку
от полуразрушенной церкви.
Это был
последний обстоятельный разговор с ним.
До того - в
запущенном офисе моего друга, где отец вдохновенно занимался, как оказалось,
полунужными делами. На нем был костюм и связанный матерью красный пуловер. Офис
почти не отапливался. Еду отец привозил в 700-граммовых баночках. У него были
свои кружка, миска, вилка. Но он еще надеялся на то, что будет востребован.
Каждой мелочи он уделял повышенное внимание. Обо всем рассказывал домашним. С
редкими обитателями офиса наладил отношения.
Отчаяние в нем
накапливалось...
Наутро 15-го
чинили машину. Рядом сновали внуки. Денисов, мастер родом, как и отец, с юга
России, добросовестно возился с полуосью.
Отец, по пояс
голый, сидел на траве с пивом, и без интереса поглядывал на наше копошенье.
Снова во мне поднялась волна отчаянной жалости к нему. Отрешенность его
удручала. Хотелось обнять, встряхнуть, утешить, приободрить этого чуть полного
человека с седыми вихрами, с остатками вытравленной татуировки между большим и
указательным пальцами правой руки, с родинкой на спине, которую я боялся
содрать, когда тер ему спину до моих 17-ти лет, пока жил дома...
29 июня у меня
заклинило машину. Намертво. Мужики подходили, цокали языками. Срок ей выходит,
но это - память об отце друга, прекрасном человеке, который умер в тот же день,
когда родился мой младший,
30 июня,
проснувшись в хандре и валяясь в постели, подумал: что я, как отец, оставлю
после себя сыновьям? Недавняя отповедь Острецова, человека, которого я считал
своим «гуру» и старшим другом, отповедь неожиданная и, как мне казалось,
вопиюще несправедливая, занозой сидела во мне, и я старался спокойно отделить
от потока ругательств справедливые резоны так долго и столь глубоко ценимого
мною человека. Подумал не без легкой обиды и о своем отце, - еще лет пятнадцать
назад мы с молодой женой с горечью ощущали себя «и потомками, и патриархами».
В 10 утра на
«мосту» зазвонил телефон. Жена взяла трубку и я сразу понял, что произошло
что-то ужасное. Выпрыгнул не одеваясь. «Держись, держись! - проговорила моя
Верка. - Катастрофа... Рыба звонит».
И Рыба,
старинный мой товарищ, одноклассник еще, сказал: «Утром умер отец».
Меня затрясло.
Как из другого человека, непроизвольно раздались какие-то утробные,
полуживотные звуки... Оделся, едва попадая в штанины и рукава. Мелькнуло:
«Какие кромешные дни настали!» Взял деньги (в этом смысле рассчитывать не на
кого, я держал «за щекой» сумму на случай болезни родителей).
Друзья-соседи
молча ждали в машине.
Младший уже «цвел» ветрянкой, и брать его с собой
было нельзя.
В поезде времени
не заметил, не томило. В метро на «Комсомольской» скрипач играл «Ты меня на
рассвете разбудишь...» Безучастно шумела Москва, ставшая враждебной и отцу, и,
наверное, всякому русскому.
Мы вышли на
«Студенческой». Вокруг - следы недавнего урагана. Куда-то позвонили, что-то
прихватили...
Минуты странной
легкости («всё на мне, и нужно действовать») сменялись трепетом жутковатого
ожидания («как дома, как ЭТО произошло»).
...Мать в
черном, заплаканная. Сестра как тень. Соседки вокруг. Собрали килограммы
мелочи. Дают советы - как, что, где.
Вчера вечером он
шутил у подъезда, многие его видели, со многими по обыкновению разговаривал.
Потом
Ночью же его
здорово разморило. Бредил.
Некто Захватова
жила в дачном доме рядом с дорогой. Рядом пруд с лебедями, идиллия. Тем утром
она прополоскала белье и перешла дорогу, чтобы его развесить.
Это была уже
территория не нашего, Одинцовского, а Наро-Фоминского района, потому и врачей,
и милицию вызвали из Нары. Сообщили матери, она дозвонилась Рыбе. Через
несколько часов тело отца отвезли в морг Наро-Фоминска...
Тогда, в конце
мая, он настоял на том, чтобы мы перед отъездом заехали в его сторожку. Она
оказалась закрытой, но можно было разглядеть стол, кровать, баян, плакатики на
стенах. Рядом со сторожкой сновал Мухтар, овчарка. Отец раз в трое суток
приходил сюда с вечера, делал обход и потом дежурил за 500 рублей в месяц
(около 90 долларов). Говорил, что впервые за много лет нашел время посмотреть
на небо, увидеть, как изменяются облака, птичек послушать. Утешал нас... Скучал
без телевизора. Я дал телевизор, но он уже не пригодился. Тучки, птички...
Казалось бы, жить да радоваться пенсионеру-отставнику.
- Берегите ветеранов! - полушутя сказал я
парню, начальнику охраны, подъехавшему на велосипеде.
- Всенепременно! - ответил он вполне
серьезно.
Но уберечь отца уже было невозможно.
Всякий раз, когда он проезжал
на работу мимо заброшенного КПП, куда посторонние многие годы не допускались на
расстояние выстрела; когда он со своего велосипеда, позвякивая банкой с супом,
смотрел на «шалаш» (или «объект», как всю нашу юность называли станцию ПВО
110-метровой высоты), он не мог не сравнивать «тогда» и «сейчас».
«Тогда» - блестящие молодые
выпускники Минского высшего радиотехнического училища, полные сил и надежд,
заступали здесь на боевые дежурства по охране воздушного пространства империи.
Отец, закончивший училище с золотой медалью, имел возможность выбрать
«Тогда» дружили целыми подъездами, играли
в лото и шахматы вместе с детьми, чье детство было неотделимо от молодости
родителей, и потому нам, детям, довелось пережить как бы две юности - одну
родительскую, другую - собственную. Культ спорта и рацпредложений, гордость
тем, что «подобрались к Москве» и живем в легендарном месте, где в декабре
1941-го был остановлен немец, рвавшийся от Нары к Минскому шоссе для победного
марша на Москву; свобода передвижений по стране и потому - частые взаимные
визиты друзей, отдых кампаниями, - все это придавало жизни цвет, вкус и запах,
то есть видимую полноту.
Культ спорта от
родителей переливался в нескончаемые соревнования среди детей. Культ «рацо» - в
стремление хорошо учиться. Гордость героическим прошлым набитого гильзами
акуловского поля, церкви в Дютьково, где располагался наш пулеметный расчет - в
естественный, ненатужный, но безоговорочный патриотизм.
Все это для отца было «тогда».
«Сейчас» для него олицетворялось «колотушкой», ненавистными «Рыжим» и
«Беспалым», добивающими страну, и неумолимой, пугающей старостью...
Квартира была
полна, и мы с Рыбой ушли спать в садовый домик, только в прошлом году
отстроенный вопреки отцу, который не хотел трогать сбережения. Как не потратил
и деньги, подаренные «на зубы».
- Показал своим мои хоромы. Теперь
будут знать, где искать, когда помру...
С Рыбой наговорились, как давно не
наговаривались. Он весь - участие. Светила луна и белесая полоса на горизонте.
На нем и семье - тяжкий крест. Уже пять лет как его отец невменяем (его избили
на улице, и часть черепа пришлось трепанировать).
1 июля наступило
утро, первое утро моей безотцовщины.
Полковник
Василий Чекмарев обстоятельно объяснил последовательность действий: крест
варят, взвод для разбрасывания лапника готов, машины выделены, с ГДО
договорились.
Женщины хлопочут
о поминках. В столовой отца знали все, а меня называли Игорьком, после чего я
узнавал женщин, которых не видел лет 20-25.
Предстояло самое
страшное: морг.
Заехали в «Ритуал». Гроб, обтянутый, уже был
отложен накануне добрыми соседками. Остальное я докупил.
Через двадцать
минут мы были в Наре. Долго сновали в поисках милицейского чина, который не
понадобился. Потом нашли небольшой домик с пристройкой, обитой оцинкованным
железом.
В «предбаннике»
две молодых парней в зеленых халатах играли в шахматы.
- Это пожилой,
который вчера с велосипеда?.. - спросил один.
Нас повели через зальчик с
«подготовленным» телом в мертвецкую. Там находилось трое или четверо покрытых
простынями тел. Проводник мой указал налево. Там у стены под покрывалом
лежал... - я медленно приоткрыл - мой мертвый папа. Только что он, черноволосый
и остроглазый, подбрасывал меня, трехлетнего, под потолок нашей минской
времянки; только что берег мой краткий сон студента, бесшумно готовя завтрак;
только что гудел созданный им драмкрудок, а сам он читал чуть ли не всего
Есенина; только что мы вместе участвовали в соревнованиях части по плаванию;
только что, только что... Никогда больше!
Голова его была повернута вправо.
Правую часть лица закрывала спекшаяся кровь. Левая рука была оттянута назад,
как перед прыжком в воду. Выражение лица было спокойным, хотя к нему еще не
прикасались посмертные гримеры. Седые, но никак не старческие, густые вихры
отца были последним толчком к невероятной надежде на то, что смерть его -
страшный сон. Надежде, в тот же миг и умершей. Вместе с частью меня самого.
Дьяков Игорь Викторович