Дьяков Игорь Викторович
Дело, которое больше нас
Фигурой, во многом ставшей олицетворением русской «третьей силы» во время войны, был Иван Лукьянович Солоневич, труды которого и само имя тотально замалчивается агитпропом по сей день.
Православие. Самодержавие, Народность... Эти три понятия, должным
образом разъяснённые (Одна из первых серьёзных попыток предпринята в кн. Д.
Многотруден путь к ясному пониманию, а тем более пониманию прочувствованному, побуждающему к действию. Но идти по нему следует решительно, иначе нравственные капканы, "заботливо" расставленные врагами рода русского, уловят последних из нового "подгона", свободного от рабовладельческих догм марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма.
Итак, Солоневич. Этот державный голос, с нежной силой вправляющий мозги пытаемым вот уже сколько десятилетий
русским, донёсся до нас совсем недавно. Но по сей день, начиная с сороковых
годов, издаётся в далёкой
Имя Ивана Лукьяновича неизбежно должно было появиться на мглистом
горизонте запутавшейся в плюрализме перестройки. Вполне закономерно, что
появилось оно в самую последнюю очередь благодаря усилиям людей, совершенно точно не связанных со Старой
Площадью и её хитромудрым
Сведения о его жизни пока что явно недостаточны. Это и немудрено: слишком долго он относился к числу авторов, чьи произведения можно было читать только в спецхране без права делать выписки, да еще в присутствии компетентного "товарища".
Было два брата (может, и больше) — Трофим и Лукьян. Отец их Михаил был священником, выходцем из семьи белорусских крестьян. У Лукьяна Михайловича, учёного, занимавшегося молочно-кислыми бактериями, от первого брака родилось два сына, Борис и Иван (последний появился на свет 14 ноября 1891 года). (К детям от второго брака, после смерти первой жены Лукьяна Михайловича, мы ещё вернёмся.) Семья жила небогато, но насыщенной интеллектуальной жизнью. Братья занимались спортом: Иван — борьбой, Борис — футболом и борьбой. В гости к ним захаживал сам Иван Поддубный, и вся семья нередко была свидетелем того, как Иван Лукьянович в товарищеской схватке клал на лопатки именитого гостя.
Иван Солоневич зарабатывал свой хлеб с 15 лет. Экстерном сдал экзамены на аттестат. Поступил в университет, учился там на собственные деньги; таких студентов, по его словам, "было сколько угодно". Известность спортсмена подкреплялась известностью репортёра. Одно время Солоневич сотрудничает в суворинском "Новом времени".
Переворот 1917 года он оценивал однозначно, и оценка эта не изменилась до самой смерти. Она передана в диалоге, приведённом в его капитальном труде "Россия в концлагере":
"—Так же, как и сейчас, я бессилен против человеческого сумасшествия.
— Революцию вы считаете сумасшествием?
— Я не вижу никаких оснований скрывать перед вами этой прискорбной точки зрения".
Да, он имел моральное право на такое собственное мнение. И не только потому, что 26-летним встретил "Великий Октябрь" и еще 17 лет жил в "России-концлагере", но и потому, что имел возможность объездить всю страну и, обладая живым, общительным характером, встречался-разговаривал с тысячами людей.
Революция застала Солоневича на юге России, где он стал свидетелем ужасов гражданской войны, в частности одесских расстрелов и знаменитой бойни, устроенной ЧК (Товарищ обер-прокурора Св. Синода Н Д. Жевахов отмечал: "...кто знает еврейский язык, знает и то, что слово "чека" является не только сокращением слов "чрезвычайная комиссия", но на еврейском языке выражает "бойню для скота", то есть как раз отвечает понятиям Талмуда, рассматривающим каждого не-еврея, как животное...". Отсюда, кстати, ведёт свое происхождение и название города Чикаго) (и "ЦК") в Киеве. Иван Лукьянович сотрудничает в белых газетах; вместе с Врангелем, в войсках которого погиб один из его двоюродных (?) братьев, эвакуируется в Турцию, но вынужденно, по семейным обстоятельствам, возвращается в Советскую Россию.
Неисправимый оптимист, талантливый спортивный организатор и журналист. Внешне жизнь Солоневича выглядит благополучной. Он сотрудничает с "Известиями", пишет брошюры-пособия по борьбе и гиревому спорту для милиции и даже войск ГПУ (одна из книг была конфискована), преподает на курсах комсостава милиции. Однако движет им отнюдь не лояльность к строю, который он не перестаёт считать каннибальским по отношению к русскому народу, а желание хоть как-то помочь физически выжить русским людям, попавшим в кабалу "мировой революции". Среди тех, кому помогал Иван Лукьянович, — "рабочие, надорванные непосильным трудом; студенты, изъеденные туберкулезом; служащие, очумелые от вечных перебросок и перестроек (!—И. Д.), — всё это недоедающее, истрепанное, охваченное тем, что по официальному термину зовется советской изношенностью...". Владычество коммунистов (как "троцкистов", так и "сталинистов") над Россией "обеспечило" перманентный геноцид русского народа, и Солоневич пытается профессионально противостоять этой тупо-расчетливой "политике". Хотя и вполне сознаёт, что его на это просто не может "хватить".
Мысль об исходе из "социалистического рая" жила в Иване
Лукьяновиче с того самого момента, когда раздался залп "
Лагерные бараки были отвратительны, но "на воле я видал и похуже, и значительно похуже", — пишет Иван Солоневич. В этом страшном в своей обличительной силе очерке он не жалуется на судьбу, не хнычет, не клевещет на Россию, как многие последующие лагерные литераторы. Он ставит диагноз, дает фотографию, потому что "для антисоветски настроенного читателя агитация не нужна, а советски настроенный всё равно ничему не поверит... Энтузиастов не убавишь, а умным нужна не агитация, а фотография". Здесь и мотивация побега:
"Когда голодаешь этак по-ленински — долго и всерьёз, вопрос о куске хлеба приобретает... унизительные высоты". И ещё: "Когда у вас под угрозой револьвера требуют штаны — это ещё терпимо. Но когда у вас под угрозой того же револьвера требуют, кроме штанов, ещё и энтузиазма, жить становится вовсе невмоготу, захлестывает отвращение".
Иван Лукьянович с сыном Юрой бежал из Свирского лагеря в июне 1934 года, вскоре после выхода закона о непременном расстреле без суда за попытку бежать из страны. 250 верст по карельской тайге и болотам с тяжеленными рюкзаками за плечами двое Солоневичей преодолели за 16 суток. И в первый же вечер в Финляндии горькие думы приходят на ум. Ночь напролёт курит старый спортсмен, глядя в сторону любимой родины, над которой кроваво-красными полотнищами алеет восход.
Однажды в лагере ему встретилась девочка, вся иссохшая от голода. Она жадно смотрела на то, как он выносит кастрюлю с замерзшим супом, а затем бросилась отогревать её своим тщедушным тельцем. "Я стоял перед нею как пришибленный, — пишет Солоневич, — полный великого отвращения ко всему в мире, в том числе и к самому себе. Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов мужчин, могли допустить до этого детей нашей страны? Как это мы не додрались до конца... Что помещики? Что капиталисты? Что профессора? Помещики — в Лондоне. Капиталисты — в наркомторге. Профессора — в академии. Без вилл и автомобилей, но живут. И вот на костях этого маленького скелетика, миллионов таких скелетиков, будет строиться социалистический рай... Вспомнилась фотография Ленина в позе Христа, окружённого детьми: "Не мешайте детям приходить ко мне". Какая подлость!"
Солоневич решает "додраться до конца" против лицемерной подлости, опутавшей его родину, которую ему больше не доведётся увидеть. Распутать клубок вопросов, связанных с темой "почему не додрались", а главное, в простых и ясных словах выразить национальный идеал, замутнённый упражнениями мириада литераторов и "приват-доцентов", — вот, пожалуй, задачи, которые берётся решать Иван Солоневич. И решает он их так, что только по прошествии многих лет сумела просочиться информация о нём и его работах на нашу многострадальную родину, — так было "заблокировано" само имя Солоневича. Как ещё заблокированы имена Башилова, Криворотова, Краснова...
"Россия в концлагере" написана в 1938 году. Вышла тремя изданиями подряд. Была переведена на английский, французский, немецкий, шведский, голландский и другие европейские языки. И тем не менее замолчана. Слишком "Русью пахло". Слишком неотделим был автор от народа, который в очередной раз хотелось представить "рабом", "бездарным", "слабым", "погибшим". И слишком был он ясен, не в пример патентованным литераторам и публицистам, кормившимся, по всей видимости, не только Западом, но и НКВД.
София. Здесь Солоневич начинает издавать "Нашу газету". Она была настолько наша, что против неё ополчаются как эмигранты, так и советские спецслужбы. Три смертных приговора получает "по почте" Солоневич. Три покушения переживает. Первый номер "Нашей газеты" вышел 18 июня 1936 года. Через два года (3 февраля 1938-го) приходит посылка на имя Ивана Лукьяновича. Она попадает в руки его жены, Тамары Владимировны... Взрыв страшной силы унёс жизни самого дорогого человека, а также сотрудника газеты Николая Михайлова. Чудом остались живы Юрий и сам Иван Лукьянович. Через три дня после похорон жены он пишет статью, в которой говорит о своём согласии с большевиками. Согласии в их оценке именно газеты Солоневичей как самого опасного врага для оккупантов его родины, выбравших жертвой не Мережковского да Бердяева, а именно его. Но вполне возможно, что посылку со взрывчаткой прислали по линии НТС. "Солидаристы" ненавидели Солоневича, пожалуй, не меньше НКВД.
Поначалу, когда Солоневичи делали доклад Зарубежью, как "прибывшие из стана врага разведчики", они никому не мешали. Спокойная жизнь за кофе, мемуарами, игрою в вист продолжалась.
Но среди двухмиллионной эмиграции были люди, которые оправдывали самое бытие эмиграции, сохранившие живую душу, неподдельную любовь к России. Те, кто не состоял или ушёл из организаций, разочаровавших их своим трёпом и бездействием, "программами" и "платформами" (как и нынче в патриотических движениях). Откликнулась молодёжь, почувствовав подлинное. Эти-то люди и образовали "штабс-капитанское движение".
Когда рапорт о России был закончен, Иван Лукьянович поднял совершенно естественный и неизбежный вопрос: а что же делала все эти годы эмиграция? Что вы, господа хорошие, сделали вот за это время, когда мы, подсоветские, ежедневно и ежечасно вели там страшную, звериную борьбу за жизнь? Вот тогда-то на него и обрушилась брань. Обвинения одно другого нелепее, одно другого грубее и грязнее. Вчерашние "друзья" старались заполнить страницы своих и чужих, любезно предоставленных по этому случаю, газет самыми гнусными обвинениями. Но Солоневич и после этого не ушёл в частную жизнь, а ведь только что похоронена жена. Он говорит откровенно, что вот с такими-то и такими-то идеями идти в Россию нельзя, что такие-то и такие-то люди неприемлемы там, что эмиграция обязана проснуться.
Призыв Солоневича, обращённый к "среднему слою", на который опирается всякая государственность, к слою, названному им "штабс-капитанами", был услышан. "Штабс-капитаны" веками строили наше государство, беззаветно и незаметно исполняя свой долг, они поняли, что Россия ждёт от них результатов данной им судьбою двадцатилетней заграничной командировки.
Люди начинают объединяться. В разных странах возникают кружки. "Неорганизованная организация" объединяла стремящихся работать для России. Пополняют образование, избавляются от предрассудков, стремятся стать политическими эмигрантами, перестают быть просто обывателями.
Солоневич старается их объединить в "Земельный", "Педагогический" и другие центры "штабс-капитанского движения". Задачу ставит вполне определённую: освобожденная Россия должна получить тысячи исповедующих русскую национальную политическую идею агрономов, педагогов, священников, инженеров, врачей...
Идейное обеспечение предназначалось Солоневичем "Белой библиотеке", создаваемой им и его ближайшими помощниками. Политическое кредо должна была выразить "Белая империя" — труд, к которому он приступил в конце 1930-х.
Мне в руки попалась статья из газеты "Наша страна" (7 августа 1938 года), подписанная псевдонимом "Галлиполиец К. Г.". В ней говорится как раз о периоде карнавального шествия прикрывшихся лозунгами людей, безликих фигур, бродивших среди растерянной эмиграции. Период — сродни нашему: «...одни программные бумажонки да мудрёные расплывчатые идейки. Но вот когда в жизни эмиграции появился "великий бунтарь, демагог и разлагатель" Иван Солоневич со своими прямыми вопросами и без программок и идеек, — разразилась буря. "Кто он такой? — спрашивает "Галлиполиец". — Где его программа? Где идеология? Носители плакатов, пунктиков и параграфов попали в весьма затруднительное положение. В самом деле, что можно было отвечать этому "нахалу"? Что ему доказывать! Ведь если г-н Бердяев говорит, что национализм штука отвратительная, то г-н Тхоржевский может доказывать, что национализм, наоборот, штука весьма очаровательная. И при встрече с г-ном Бердяевым г-н Тхоржевский вежливо снимет шляпу, а если придётся, то и разыграет с ним пульку. Но что вы ответите и как отнесетесь к человеку, который назвал вас идиотом, трусом или плутом? Какими пунктами и параграфами можно здесь оперировать?..
Грызня в эмиграции, конечно, дело не новое, — продолжает "Галлиполиец", словно он — участник иных наших патриотических "тусовок". — Но с участием И. Л. она приобрела другой смысл. Дело в том, что И. Л. Не только ругался. Он предварительно обрисовывал типы зарубежных деятелей и, пользуясь своим исключительным по силе и оригинальности талантом, заставлял их оживать и двигаться. Он припирал их к стенке своими прямыми, ясными до беспощадности вопросами и заставлял выявлять свое истинное отношение к целому ряду явлений...»
Прервёмся на минуту. Чтобы вполне представить себе тогдашний шок, смоделируем ситуацию на нынешних условиях. Представляете, появляется нахал, который говорит, например, следующее:
— Господин такой-то! Вы моё поколение агитировали "за коммунизм", а нынче, выйдя из партии, агитируете "против". И тогда и, естественно, теперь вы были и остаётесь, надо полагать, взрослым, ответственным за свои слова-дела, психически нормальным человеком. Не подлец ли вы? — Подлец.
— Господин такой-то! Вы возглавили такую-то организацию с названием и программой, привлекательной для честных, хоть и наивных, людей. Кроме трезвона, от вас ничего не исходит уже изрядное для делания Дела время. Не провокатор ли вы? — Провокатор!
— Господин такой-то! Вас страна знала как честного и прямого человека. Вы заботитесь о том, чтобы известность ваша не спадала, — и молчите. Не трус ли вы? — Трус!
"...В ответ на вопросы Солоневича одни мычали, другие что-то бормотали, третьи просто пугались, — продолжает автор газеты, которую филологи-журналисты смогут изучать лишь при условии подлинного возрождения России. — Сильной бесцеремонной рукой выуживал И. Л. спрятавшиеся за плакатами фигурки и преподносил их во всей их натуральности рядовому эмигранту. И, лишь показавши таким образом, давал своё заключение.
Одновременно с этим И. Л. все более и более обнаруживал и своё
собственное лицо. Свойство его литературного таланта таково, что, читая его
статьи, вы слышите его голос, видите его улыбку, замечаете, когда он
взволнован, когда устал, когда возмущён, когда доволен. К И. Л. нельзя было
относиться как к писателю, политику или мыслителю. К нему можно было относиться
только как к живому человеку. Объединиться с ним лишь на основании пунктиков, параграфов
и идеек было невозможно. Он отбрасывал всё это, подходил вплотную к тому, кто
эти пунктики предлагал, и ставил в упор вопрос: "
Сам монархист, он обличает монархистов. Сам демократ, он обличает демократов. Его крылатая фраза "генералы бывают разные" — как нельзя лучше объясняет смысл его борьбы. Он ведёт отбор по признаку внутреннего содержания человека. Монархисты для него тоже бывают разные. Демократы — тоже разные. Прикрыться фразой, лозунгом, программкой мало — нужно показать, кто ты такой.
После Софии была Германия. Предвоенная. Солоневич всеми силами пытался развеять мифы, призванные идеологически подготовить "блиц-криг" против "колосса на глиняных ногах — России". Но немецкие интеллектуалы лишь лукаво покачивали головами — и не верили. Немецкая профессура предпочитала верить русской литературе и русской историографии, с тевтонской любовью к документам полагая, что именно в них — правда.
По мнению же Солоневича, "русскую психологию характеризуют не художественные вымыслы писателей, а реальные факты исторической жизни. Не Обломовы, а Дежнёвы, не Плюшкины, а Минины, не Колупаевы, а Строгановы, не "непротивление злу", а Суворов, не "анархические наклонности русского народа", а его глубочайший и широчайший во всей истории государственный инстинкт". То, что СССР — не Россия, что искусственные конструкции бездарной "государственности", направленной как раз на развал всякой государственности на территории России в угоду "мировой закулисе" (по выражению Ивана Ильина) или в угоду чуждому нашим широтам, но неумолимо агрессивному и размножающемуся этносу — явление не только не русское, но, наоборот, противорусское, — было убедительно показано и доказано Солоневичем.
"Белая империя", начатая до войны в Софии, дописывалась
после войны в
Разумеется, пересказывать "Народную монархию" — дело безнадёжное, хотя остановиться на ней необходимо. Здесь содержится тот самый ясный взгляд на вещи, на русскую историю, которого нет и не может быть ни в официальных писаниях советского времени, ни в нынешней части патриотической печати (о явно противорусской и говорить не стоит), авторы которых не стряхнули с уст своих формулы типа "рано ещё", "не поймут", а то и "Ленин не так писал", "Маркс по-иному говорил". Как будто интеллигент Ленин, полжизни проведший за границей, хоть сколько-нибудь любил Россию; как будто Маркс знал лучше русского крестьянина, что тому нужно в географических пределах им же созданной державы!
И вот что интересно. Годами лежит заказанная подборка материалов Солоневича в одной патриотической,
но без "стёба", газете, "правой", так сказать; и столько же
— написанная на плёнку передача о нём на "левом" "Радио
России", где выступали все — от Ю.
В игры с нами играют, православные! Только полусамиздатские
газетки-листки типа "Земщины" и терпимы
нашим
И здесь мы подходим к трагедии Солоневича, да и всех по-настоящему правых, начиная с 60-х годов XIX века.
Как и следовало ожидать, "Литературная Россия" в
приложении своем "Русский рубеж" повторила старое обвинение
Солоневича в работе на пользу фашистской Германии. Это — одна сторона. В
Вот так, православные, и нас загоняют в коридор: или З
Травили Солоневича беспощадно.
Смеем предположить, что тайные пружины истории, скрытые от глаз стадно голосующих во всех уголках мира, соединены в нечто
целое, независимо от внешних этикеток — "капитализм",
"социализм" и прочих. Смеем предположить, что если
из соображений поддержания престижа Берии в глазах Сталина американцы отдали
ему как главе атомного ведомства СССР секрет атомной бомбы; если перестройка с
её запрограммированным спадом началась аккурат в начале стагнации экономики
Запада; если "русским защищаться запрещено" при любом генсеке и на
любом континенте, то возможно и такое: Солоневича убрала внешне
многоликая, но скрыто единая антирусская сила. Убрала как опасного
политического деятеля, который не стал бы "играть в эти игры" и вывел
бы на чистую воду антирусскую мразь, под каким бы
обличием она ни пряталась. Почему именно антирусскую? Потому
что дело возрождения России затрагивает интересы "мировой закулисы" самым прямым образом, и если учесть, что
планы "перестройки" были готовы уже к тому времени, и если бы не
"дело врачей", "засветившее" Берию, то он, а не
"Штабс-капитанское движение", потеряв своего лидера, потеряло многое, если не всё: динамизм, перспективу, напор. Вот что значит лидер. Соответственно (мы это видим своими глазами), что значит его отсутствие. Понятно, что врагам России надо во что бы то ни стало не допустить появления такого лидера. Они и следят за тем, чтобы не "выскочил какой-нибудь", а на всякий случай подсовывают псевдогероев: или тупых, или хитрых, или больных, или знающих, что о прошлых грехах "кое-где" хорошо известно. Вот и вся недолга.
Но это, как и явная абсурдность парламентской системы в условиях России, — "от обратного" доказывает жизненную необходимость монархии. Народной, а не сословной. Самодержавной и освящённой Православием, а не тиранической, узурпаторской. Наследственной, что гарантирует преемственность политики и материальную заинтересованность только во благе вверенной Богом Державы, а не конституционной, отдаваемой на потребу всегда подкупаемых парламентских фракций. Неограниченной, ибо ограничить самодержца может только закон Божий, потому и отношения ктиторства между Царём и Церковью входят в понятие Самодержца: Царь "хранит веру православную" — Церковь предостерегает Помазанника от отступления от заповедей Христовых... "Диктатура слоя" печётся о том, чтобы быть влиятельным посредником между народом и главой государства, заинтересована в том, чтобы он был как можно более уязвим и управляем. "Слой" же вот уже второй век создает с помощью "литературы" стойкое неприятие народом самой идеи монархии, и весьма в этом преуспел.
Нынче, в эпоху одичания и страсти попировать во время чумы, читатель сочтёт эти рассуждения бредом или пустой абстракцией, хотя, быть может, от того, насколько серьёзно он воспримет идею монархии, зависит, быть ему, читателю и его детям, или не быть.
Конечно, все это сегодня "далеко". Но кто не ощущает, что и выздоровление "больного человека" — нашего общества — так же далеко? Что поделаешь. Однако чем усерднее мы отталкиваем лекарства, тем меньше шансов выздороветь. Ещё меньше.
Для того, чтобы в Державе нашей восстановился мир, нужны годы. Потому что многое нужно: вспомнить добросовестно, покаяться искренне, обрести чутьё зла и чутьё добра и, пребывая во образе Божием, а не в дьявольском уже, сосредоточиться и избрать от среды своей Хозяина Земли Русской, обеспечив при этом безопасность границ, ибо сильная Россия страшна Западу, а сильнее России с Царём в Москве быть ничего не может.
Всё это требует титанических усилий. Надо перестать быть
бесполыми существами, надо остановить деградацию народа, надо... Но и несмотря на то, что многое надо — аж руки опускаются, — мы
— Дом Богородицы — ближе к Небу, нежели все наши западные "друзья". И
ОНИ ЭТО ПОНИМ
Вот они и убивают Солоневича. Скоро жалеть начнут, умники...
Остается добавить немногое.
Род Солоневича в России не пресёкся. И не только в фигуральном, "штабс-капитанском", смысле, но и в прямом.
Иван и Борис, как сказано выше, были сыновьями Лукьяна Солоневича от первого брака. Во втором же браке у него появляются дети: Евгений, София (1909—1973), Зинаида (1915), Любовь (1920). В 1920—1930 годах семья переезжает на Кавказ — жили в Гудауте, Поти, Гагре. К тому времени умерла и вторая жена Лукьяна Михайловича, прокормить семью было очень трудно, питались дикими фруктами и каштанами. Софья, как старшая, обстирывала и кормила семью, ухаживала за больным отцом. В Ялте, куда затем перебралась семья, нашли старый, но добротный дом, который сохранился по сей день и в котором даже живут соседи, помнящие Солоневичей (информация на 1990 год).
В 1938 году братья Солоневичи, прекрасно зная о том, как
бедствует семья, то ли "подали весть" о себе, то ли переправили
посылку с продуктами, что обнаружилось. И семья была разобщена и выслана в
Сибирь. ГУЛ
София после замужества сохранила "опасную" девичью
фамилию. В Братске у неё родился сын Владимир (потерялся 28 лет в тайге в 1967
году). В Бодайбо в 1950 году родился второй сын — Владислав, который и поведал
мне о горькой судьбе "советских" Солоневичей. У него — двое сыновей
(15 и 10 лет). Владислав